Император Николай I в Елисаветграде в 1851 г.

Корпусные и дивизионные штабы были в городах: Чугуеве — Харьковской губернии, в Елисаветграде и Вознесенске — Херсонской губернии. Все приказы в штабы присылались из Кременчуга, от графа Никитина. Летом 1851 года от инспектора кавалерии была разослана по всем штабам бумага, в которой сообщалось о предстоящем высочайшем смотре в сентябре месяце под городом Елисаветградом. Такую же бумагу получали и начальники военного поселения. Полковым командирам вменялось в обязанность обратить особенное внимание на выправку солдат и тела лошадей. Поселенское начальство: окружные и волостные командиры, почему-то в то время числившиеся по кавалерии, в особенности всполошились и, как солдаты выражаются, запороли горячку. Стали поправлять дороги, по которым государь должен был приехать, красить придорожные столбы под цвет киверов квартирующих полков, приводить в надлежащий порядок скирды с хлебом, маскируя вымолоченную солому снопами с зернами, поправлять крыши на амбарах, чисто разметать улицы, белить поселенские домики, выстроенные по ранжиру; отдавали строжайшие приказания вахмистрам, дабы они следили за поселянами во время высочайшего пребывания и не позволяли бы им показываться на улицах в нетрезвом виде или дурно одетыми; дети поселян отнюдь не должны были играть на улице. Словом сказать, поселенскому начальству было хлопот очень много. Но и строевые также не сидели сложа руки. В городе и его окрестностях расположились: кирасиры, уланы, гусары и артиллерия. Солдаты по квартирам и по сборням, а лошади в коновязях. Все чистилось, прихорашивалось и, как говорится, подтягивалось. Субалтер-офицеры, по обыкновению, ровно ничего не делали, только разъезжали по разным увеселительным заведениям, слушали приезжих из Варшавы арфянок, играли в карты и пили шампанское.

Эскадронные командиры отрывались от преферанса лишь для того, чтобы отдавать приказания вахмистрам. Зато последним было дела по горло. Они следили за пригонкой амуниции и мундиров, беспрестанно бегали в полковой цейхгауз за ленчиками, вальтрапами, мундштуками, карабинами, саблями, пиками и т. д. Надо было позаботиться о полном количестве рядов, осадить отмастков в здания шеренги, переменить номера и обо всем этом доложить эскадронному командиру при вечернем рапорте. Солдаты без кителей, в одних рейтузах хлопотали около мундиров и амуниции. Кирасиры чистили каски и кирасы, уланы пригоняли колеты и терли мокрой тряпкой дротики; гусары, — мундиры которых были с белыми шнурками, — белили их маленькими зубными щеточками глинкой с клеем и развешивали на солнце; артиллеристы чистили орудия и лафеты и также белили перевязи. Вообще картина приготовления к высочайшему смотру в те времена, когда обмундировка и вооружение солдата были до крайности сложны, представляла собой большое разнообразие.

В самом городе Елисаветграде происходила великая суета. Целый отряд инвалидных солдат и арестантов, под командой самого городничего, квартальных и хожалых, подметал улицы. Недавно выкрашенные дома, благодаря жаркой, ведреной погоде, глядели как новенькие; на бульваре подстриженные деревья все одного роста стояли стройно, точно шеренга солдат; по выметенным улицам разъезжали бочки с водой, из которых арестанты черпали воду ковшами и разливали ее во все стороны. Для государя императора было приготовлено помещение во дворце, где жил корпусной командир барон Остен-Сакен. В назначенный день, именно 3 сентября, с самого раннего утра все начальство, облекшись в полную парадную форму, разгуливало около дворца, по главной улице города, в ожидании фельдъегеря, робко посматривая на почтовую дорогу.

Часу в первом дня прискакал фельдъегерь с известием, что его величество тотчас прибудет. Вмиг все засуетилось. Городничий метался туда и сюда, размахивал руками, что-то кричал, перебегал с места на место и с каким-то тупым отчаянием глядел вдаль; инвалиды и арестанты с метлами куда-то исчезли, квартальные в треугольных шляпах, при шпагах, прогоняли с дороги собак и мальчишек; корпусный командир барон Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен внимательно осматривал почетный караул, ровнял солдат, поправлял на них кивера, перевязи, лядунки, своим белым батистовым платком смахивал пыль с солдатских сапог, беспрестанно крестился и вслух шептал молитвы. Старик-граф Никитин пристально посматривал на почтовую дорогу, беспрестанно ощупывал руками бумагу рапорта, засунутого за пуговицы мундира, точно боялся, чтобы она не упала.

Все балконы, окна и даже чердаки и крыши были заняты любопытными. По обеим сторонам дороги, до самой заставы и далее, откуда-то вдруг явилась толпа народа, точно из земли выросла. Квартальные очищали дорогу, а хожалые, с тесаками позади таскали за ворот каждого проходившего мимо и пихали в грудь выпячивавшихся вперед.

Вскоре по почтовой дороге, за заставой, показалось облако пыли и гулко послышалось «ура!». Городничий вздрогнул и будто замер на месте; квартальные и хожалые увеличили свою энергию, растопырили руки и еще более оттолкнули зрителей назад; все начальство действующей армии и поселенское выстроилось по правой и левой сторонам дворца. Граф Никитин снова пощупал бумагу, запрятанную за пуговицы мундира, и несколько выступил вперед; барон Остен-Сакен опять перекрестился и прошептал молитву, остальные генералы молча охорашивались, лица их побледнели. Крики «ура!» послышались ближе.

Император Николай І

Вскоре обозначилась открытая коляска, в которой сидел император Николай I и граф Адлерберг; на козлах, рядом с кучером, виднелась крупная фигура царского камердинера; четверка поджарых степных лошадей, караковой масти мчалась в карьер; кучер не понукал их кнутом, а лишь изредка наклонял корпус вперед и шевелил вожжами. Коляска приближалась все ближе и ближе, наконец въехала в заставу.

Восторженное «ура!» грянуло еще громче, государь кланялся на обе стороны и приветливо улыбался. Около дворца кучер ловко осадил лошадей и коляска остановилась. Государь, в запыленной шинели, быстро вышел из экипажа, поздоровался с почетным караулом, принял рапорт от графа Никитина и стал подниматься по лестнице. За ним последовало все начальство: инспектор кавалерии, корпусные командиры, начальники дивизий, губернатор, жандармский генерал и граф Адлерберг. Тотчас же полетели во все штабы приказы на утро быть войскам на назначенных в степи местах для высочайшего смотра. Люди должны быть одеты в парадную форму, а лошади заседланы полным вьюком. По первому сигналу генерал-марша, сказано было в приказе, седлать лошадей, по второму собираться эскадронам в полковых штабах, по третьему отправляться в степь и занять назначенное место.

В эту ночь в городе Елисаветграде из числа военных спали только одни солдаты. После вечерней уборки, поев кашицы с салом, они все мирно разошлись спать. Ничто не тревожило их совесть, им не страшен был предстоящий высочайший смотр: лошади их были напоены и накормлены, прекрасно вычищены, оружие и амуниция блестели. Солома в коновязях подбита. Завернувшись в попоны (шинели уже были закатаны), они заснули богатырским сном на току у поселянина, в амбаре или на соломе ближе коновязи.
Не то было с поселенскими начальниками. Им чудилось, что кто-то показал государю Николаю картину туземного художника, изображавшую пшеничные скирды на тоненьких ножках, бегущие в Одессу. И не спалось им, бедным, они ворочались с боку на бок до самой утренней зари.

II

На другой день лишь только показалось солнышко, дежурные по эскадронам унтер-офицеры, одетые в лейбики, в закрытых киверах, в лядунках и при саблях, скомандовали на водопой,
эскадроны потянулись к речке, потом лошадям навесили торбы и стали их чистить; с серыми лошадьми было много хлопот: некоторые из них ночью лежали, отчего на их боках образовались влажные пятна, не уступавшие ни скребнице, ни щетке; приходилось замывать водой с золой, вытирать соломой и суконкой. Послышались звуки генерал-марша, написанного на слова:

Всадники-други, в поход собирайтесь,
Звук трубы военной вас к славе зовет,
С бодрым духом храбро сражайтесь,
За царя и родину сладкую смерть принять.

«Седлай!» — крикнул эскадронный вахмистр. Люди побежали в цейхгауз за седлами и вальтрапами, началась процедура подтягивания подпруг, крики: «балуй!» и проч.

Наконец лошади оседланы, люди побежали одеваться, генерал-марш опять послышался, вышел эскадронный командир и скомандовал: «Садись! Справа по шести, шагом марш!» — и эскадрон направился к полковому штабу. Собрались все восемь эскадронов, трубачи в третий раз проиграли генерал-марш и полк повели за город в степь. В те времена легко-кавалерийские полки состояли из восьми эскадронов, последние два, именно седьмой и восьмой, были фланерскими, которые при построении рассыпались из-за правого и левого флангов полка. Я был штандарт-юнкером и ездил в середине четвертого эскадрона N гусарского полка. До места, назначенного нашему полку, было добрых версты четыре; мы шли около часа, если не более. Придя на место, мы слезли с лошадей. Солдаты сняли кивера, расстегнули тулейки, достали свои кисеты, сшитые из лоскутиков, и стали вертеть цигарки, но курить им не пришлось: приехал бригадный командир, раздалась команда: «Садись! Смирно!». Генерал объехал фронт, внимательно осмотрел лошадей и людей, сделал какое-то замечание полковому командиру и отправился к следующему полку; нас опять спешили и приказали оправиться.

Но и на этот раз мы недолго стояли вольно, сначала приехал начальник дивизии, а за ним вскоре и корпусный командир. Первый в особенности рылся во фронте и приказывал солдатам глядеть браво, молодцами. «Ешь меня глазами», — говорил князь Багратион. Не обошлось, конечно, и без курьеза.
Когда начальник дивизии проехал к пятому эскадрону, я услыхал за моей спиной шепот молодого солдатика из парубков Полтавской губернии. Он говорил стоявшему рядом с ним карабинеру:

— Чуете, дядько, чиж я звер, чтобы чиловіка есть?
— Экой ты чудак! — послышался ответ старого солдата. — Ты должен вытаращиться на начальство!

После объезда корпусного командира мы опять слезли с лошадей и несколько отдохнули. Офицеры собрались группой впереди полка, завели беседу о бульварных приключениях и артистических способностях варшавских арфянок, а солдаты за курили свои цигарки; начальство отъехало в сторону к правому флангу. Но вот показался от города скачущий в карьер махальный и объявил, что государь император выехал из дворца. Вмиг все заполошилось по всей линии, раздалась команда: «Садись, смирно, сабли вон, пики в руку!». Солдаты побросали свои цигарки, стали застегивать чешуи киверов и проворно садились на лошадей, гремя саблями; офицеры делали то же и занимали свои места. Вскоре крупной рысью подъехала коляска. Государь в егерском мундире, в треугольной шляпе с черным пером, вышел из коляски, ему подвели его знаменитую анг-лозированную гнедую кобылу, он сел на нее и галопом поскакал к правому флангу.
Хор труб
ачей Орденского кирасирского полка заиграл «Коль славен», и все это слилось в один общий восторженный звук. Государя Николая I любили все военные, от генерала до последнего рядового, за его справедливость, истинно царскую осанку и военную выправку.

Поздоровавшисть с войсками, государь отъехал в сторону и скомандовал поэскадронно к церемониальному маршу шагом. Трубачи Орденского полка тотчас же отделились от фронта, стали напротив государя, заиграли марш, и эскадроны начали стройно проходить мимо его величества сначала шагом, потом собранной рысью. Кирасиры и гусары удостоились похвалы, а про улан государь сказал, что они правые плечи завалили. После церемониального марша последовала перемена фронта и начались маневры. Государь не командовал, а пел сигналы, трубач, ехавший позади его, тотчас же подхватывал пропетый сигнал, и гул команды разносился по войскам.

Перемена фронта кавалерии на маневрах— дело не шуточное: противоположному флангу приходится делать на рысях иногда, смотря по местности, десятки верст. Лишь только была скомандована перемена фронта, как вся эта масса кавалерии и артиллерии загремела по степи. Выше я уже заметил, что в эту осень погода стояла жаркая, сухая, дождя не было более месяца. Когда войска на рысях стали делать полукруг, поднялось густое облако пыли; лица солдат, мундиры, лошади сделались одного цвета— серого. Все степное царство животных всполошилось. Зайцы, дрохвы, перепела— прямо ошалели. Зайцы прыгали на артиллерийские лафеты, их солдаты ловили и прятали в зарядные ящики; дрохв, поднимавшихся из-под копыт лошадей, уланы убивали пиками; перепелки садились к всадникам на переднюю луку, солдаты их брали руками. Не было никакой возможности различить ни цвета мундиров, ни масти лошадей, видно было только густое облако пыли, слышалось бряцанье десятков тысяч ножен от палашей и сабель, глухой топот лошадиных копыт, точно вся земля дрожала, и грохот артиллерии, похожий на подземный гул во время землетрясения; ни перед собой, ни под ногами лошади ничего не было видно. Долго мы так рысили, вдруг моя лошадь споткнулась, и я полетел через голову. Мой ассистент, унтер-офицер Зубенко, упал на меня, мы очутились на дне какой-то балки и были совершенно одни, кругом нас лежала широкая безлюдная степь. Лошадь моя при падении рассекла себе губу до крови, порвала подхвостник и наконец древко моего штандарта было поломано; оказалось, что моя лошадь спотыкнулась на краю балки, и я, падая, ударил штандартом в противоположный берег; у моего ассистента также не все было в порядке: лопнул кушак и погнулся мундштук. Глядя на поломанное древко штандарта, я пришел в полное отчаяние.

— Зубенко, что мы будем делать, — говорил я тоскливо.
— Не извольте беспокоиться, господин юнкер, — хладнокровно отвечал мне мой ассистент. — Бог милостив, все как-нибудь уладим.
— Хорошо тебе говорить «не беспокойтесь», а древко-то штандарта поломано, посмотри-ка, оно на одном шнурке висит, — сказал я.
— Что же за диковина, что поломано, мы его тонкой бечевкой свяжем, — успокаивал меня Зубенко.
— Ну что ты мелешь, — сердито возразил я, — откуда ты тут в степи бечевку найдешь?
— А вот откуда, — отвечал мне Зубенко и, отстегнув передний ремень на вальтрапе, вытащил тонкую бечевку.

Я поистине был изумлен, глядя на эту замечательную предусмотрительность русского солдата. Седлая полным вьюком, для высочайшего смотра, он положил в скатанную шинель и бечевку, и шило, и дратву. Боже храни, если бы кому-нибудь из начальствующих пришло в голову освидетельствовать вьюк Зубенки и в средине скатанной шинели были бы найдены посторонние вещи, — пропал бы тогда злосчастный Зубенко, с него спороли бы галуны и вкатили бы в его спину пятьсот палок. Но Зубенко не побоялся этого и зная, что на маневрах все может случиться, захватил с собой, на всякий случай, необходимые вещи, которые и пригодились. Не теряя времени он приступил к работе. Крепко стянул поломанное дерево, нарвал зеленой травы, размешал ее с влажной землей, поплевал на руку и окрасил завязанное место, так что не было никакой возможности заметить связанное место. Вытереть губу моей лошади, разогнуть мундштуки и подвязать кушак и подхвостник было делом одной минуты.

— Ну, господин юнкер,— сказал мне Зубенко, приведя все в порядок, — теперь не мешает вам и закусить, небось кушать хочется, солнышко уже высоконько, а мы встали еще до зари.
— Как закусить, чем? — спросил я, решительно недоумевая.
— А вот пошукаем (поищем), быть может, что-нибудь и найдем, — отвечал мой ассистент, хитро улыбаясь.

Удивлению моему не было границ, когда я увидал, что Зубенко вытащил из-под вальтрапа вареную курицу, фляжку водки и в бумажке соль.

— Кушайте, — угощал он меня, — да и гайда, а то, пожалуй, скоро остановятся и ротмистр хватится нас.

Прошло 47 лет с тех пор, как я закусывал в балке Херсонской губернии. В этот долгий период времени мне случалось быть на завтраках и обедах, я ел всякие изысканные блюда и пил весьма тонкие вина, но вкуснее глотка водки и крылышка вареной курицы, предложенной мне унтер-офицером Зубенко, я никогда и нигде не встречал во всю мою жизнь.

Покончив наш завтрак, мы закурили папироски. Сели на лошадей и поднялись из балки. Далеко в степи виднелось облако пыли, шума от движения войска уже не было слышно.

— Ну, брат, Зубенко, — сказал я моему ассистенту, — дрянь наше дело, начальство увидит, что 2-й дивизион без штандарта — скандал!
— Зачем увидит, они еще идут, вишь пыль не осела, — возразил Зубенко.
— Почем ты знаешь, что идут, грома не слыхать.
— А вот прибавьте рыси и гром услышите, я верно знаю, что еще идут.

Я прибавил рыси и действительно вскоре услыхал грохот артиллерии. Надежда вовремя поспеть на свое место придавала мне энергии, я толкнул лошадь шенкелями, дал ей поводья и пошел прибавленным галопом. Шум от движущегося войска становился все слышнее и слышнее. Наконец, мы подскакали к задним шеренгам правого фланга. Но тут новая беда, как найти полк?

— Берите полуоборот влево, — командовал Зубенко, — тут кирасиры и уланы, наши должны быть дальше, на левом фланге.
Я взял полуоборот влево, долго скакал за фронтом войска, но полка своего найти никак не мог. Я было опять стал приходить в отчаяние.

Мой ассистент, видя, что я без толку толкаюсь в хвосты лошадей, вскричал:
— Бросьте поводья лошади: она сама найдет свое место. Хотя я и знал, что строевые лошади прекрасно знают свои места, но тем не менее совет Зубенки показался мне нелепым. Во всей этой страшной суматохе не было никакой возможности различить масть лошадей, все они были покрыты густым слоем пыли и имели одинаковый цвет. Но утопающий хватается за соломинку; я дал волю лошади, она быстрее поскакала, уставила уши вперед и вдруг, круто повернув направо, к моему величайшему блаженству, въехала в интервал и громко заржала. Я с благодарностью посмотрел на моих соседей и в душе поблагодарил их за то, что они не сомкнулись.

Мы прискакали как раз вовремя. Раздалась команда: «стой, равняйся!»
— Где это вас нелегкая носила? — спросил меня эскадронный командир.

— Несчастье случилось: у меня в балке лошадь упала, — отвечал я.
— Ну хорошо, что вовремя поспели, — отъезжая, сказал ротмистр, пристально взглянув на штандарт.

И действительно, вовремя мы поспели: как раз впереди нашего эскадрона красовалась на кургане могучая фигура государя. Помилуй Бог, если бы вместо штандарта виднелся интервал. От его зоркого взгляда ничто не могло укрыться. Государь бы это тотчас заметил, и полковому и эскадронному командирам была бы страшная беда, а всех больше, конечно, мне. Падение лошади не могло быть принято в уважение; сказали бы, что я ее недостаточно крепко держал в поводьях, и я мог лишиться не только серебряного темляка, но, пожалуй, и галунов. Я мысленно горячо поблагодарил Бога за мое спасение. Маневры продолжались почти до вечера.

Мы все страшно утомились.

Н.П.

1) Командир сводного кавалерийского корпуса генерал от артиллерии Данило Александрович Герштенцвейг в 1848 году застрелился в местечке Леове.